+7 °CО блокаде – от первого лица . Людмила Гончаренко
05 мая 2020 г., 10:55
Просмотры: 193
Я коренная ленинградка в четвёртом поколении. Мои деды, прадеды – все оттуда… У родителей я была единственным ребёнком. Мама с отцом – киношники. Работали на кинокопировальной фабрике, делавшей копии с картин, снятых на «Ленфильме». Когда началась война, мне было 5 лет и 7 месяцев. В блокаду в городе и садики функционировали, и предприятия работали, кирпичи делали на кирпичном заводе, танки собирали. Город умирал, но жил…
Мой детский садик был на выборгской стороне, и, когда немцы приблизились к Ленинграду, мама поехала и забрала меня домой. Это было в июле. Мы подошли к дороге, ехала полуторка, уже забитая женщинами с огромными тюками, мешками. Мама остановила её. Она была молодая, красивая, и шофёр, я это хорошо помню, выкинул мешок у какой-то бабки и приказал поса- дить в машину нас с мамой. А бабка поехала без мешка… А 8-го сентября началась блокада…
Отец, хоть у него и была бронь, записался в народное ополчение. Он ушёл 31-го июля. Помню, как мы его провожали на станции Песочная. До сих пор не могу найти место, где папа пропал без вести. После войны его имя было занесено в Книгу памяти в Ленинграде, том 12. От него пришла одна единственная открыточка, где он писал, что их перебрасывают. Больше вестей ни от него, ни о нём мы не получали. До конца школы я получала пенсию, как дочь погибшего на войне… А мама дожила до Победы. Работала, состояла в войсках ПВО, занималась эвакуацией детей из осаждённого города, но меня в эвакуацию не отправляла. Умерла она только на 89 году жизни в 2000-м. Так и прожила всю жизнь в Ленинграде.
21 ноября 1941 года, в мой день рождения, в городе уменьшили дозу хлеба до 125 граммов. А год спустя, тоже в мой день рождения, к нам в детский садик пришли моряки с эсминца «Грозящий», чудом пришвартовавшегося у берегов Невы. Моряки угощали нас, детей, сухарями – это было настоящее лакомство – и подарили мне три поздравительные открытки. Храню их по сей день.
По-человечески хоронить умерших от голода у людей просто не было сил. Часто трупы бросали в воду. В Неве было огромное количество корюшки – длинная, худая рыбёшка, до сих пор моя любимая. Так вот в 44-м рыбка эта была толстая и огромная, как осетрина! Потому что питалась трупами, которых в Неве в блокаду оказалось огромное количество…
Сын соседки по коммунальной квартире очень селёдочку просил… Ему было 14 лет, и он умирал от голода. До сих пор его слабый голос в памяти… У нас были Петровские дома, там квартиры огромные и длинные коридоры. И в конце кладовка. Мама его, тётя Наташа, не выдержала, что он всё время плачет, и положила его в кладовку. И он лежал на кровати с металлическими шариками на спинках, худой, как скелет, и просил селёдочки… Так там и умер… А муж тёти Наташи, дядя Миша, воевал на Ленинградском фронте и, когда в 43-м прорвали блокаду, приехал на побывку, привёз бидончик молока. И тётя Наташа с младшим трёхлетним сыном выпили этот бидон за раз. И тут же умерли. Прямо на глазах дяди Миши. Вот такая судьба… Многие ленинградцы, пережившие блокаду, умирали от заворота кишок, который случался, когда они начинали есть.
Мужики голод переносили тяжелее, чем женщины, многие от него даже с ума сходили. По соседству с нами жил мужчина, который съел двух своих детей. Не умерших, живых ещё! И меня чуть не съел! Однажды он побежал за мной по лестнице, когда я поднималась домой. Я успела добежать до двери и ему не досталась. О людоедстве в блокадном Ленинграде никогда раньше не говорили. Чтобы не пачкать картинку. Но оно было! И много! И о коллаборационистах почти не говорили. У нас напротив дома был завод «Радист», и я хорошо помню, как он горел. Оказалось, были такие люди, кто из ракетниц подавал сигналы немцам, в какую точку надо направлять снаряды и бомбы.
Все люди разные, и все по-разному переживали войну. Те, кто какое-то отношение к продовольствию имел, от голода не умирали. Помню, к маме пришли две женщины. Она распахнула перед ними шкаф, и они выбирали: шёлковое платье, лакированные туфли… В обмен маме дали маленькую баночку с олифой (тёмный пузырёк из-под неё долго у нас ещё потом стоял). Девушка-журналистка, которой я однажды рассказала эту историю, написала потом в замет- ке «масло оливковое» – не понимала, что это не одно и то же. Олифа – жидкость несъедобная, то, чем стены перед покраской мажут. Но в то время это была еда! Деликатес! С картофельными очистками – ммм – замечательно! Я дружила с девочкой, у которой вся квартира завалена была вещами: вазы, мебель антикварная, шубы, потому что её мама так вот промышляла. И они блокаду пережили нормально. Зима жуткая была. Мороз 40 с лишним градусов. Дома холодные, без отопления. Канализация не работала. Помои, мочу выливали прямо из окон. Всё это замерзало, потом оттаивало. Это, конечно, очень страшно.
Я дистрофией болела. Когда блокаду прорвали, меня положили в госпиталь, и я лежала там очень долго. В школу пошла только в 44 году, в 9 лет, в своём классе была самой старшей.
ДОСЬЕ
ЛЮДМИЛА ГОНЧАРЕНКО
(в девичестве Жарова), 1935 г.р. Ленинградка, выпускница ЛЭТИ. Во Фрязине живёт с 1960 года. Работала инженером на «Истоке», потом – на «Платане», откуда в 52 года ушла по болезни.
Несмотря на инвалидность, долгие годы вела активную общественную работу с социально незащищёнными слоями населения, является основателем городского Общества инвалидов, Ассоциации семей инвалидов детства. Вместе с мужем вырастили двух детей, помогают им в воспитании внуков и правнуков. И дети, и внуки – выпускники МГУ (мехмат, физмат).
